Хемингуэй сидел за столиком в кафе на первом этаже, пил разбавленную водой ракию и быстро писал в блокноте шариковой ручкой. Был он молодой, чернявый, причесанный на прямой пробор, с маленькими офицерскими усиками. Военная тужурка со споротыми погонами была накинута на плечи, и ничем не напоминал он седобородого старика с портрета, висевшего в семидесятых годах прошлого века во всех русских интеллигентных домах, скорее был он похож на своего героя tenente Henry, которого с себя, видимо, и писал.

Отдавая ключ портье, Кузниц мельком взглянул на Хемингуэя через стеклянную дверь кафе и обвел глазами холл в поисках остальных «потерянных». Все они, как и следовало ожидать, были там. Не видно было только Мата Хари, но ее визгливый смех доносился с нижнего ресторана, примыкавшего к холлу.

Они собрались в кружок вокруг Грэма Грина, который, как настоящий entertainer, развлекал всю компанию: мрачного, с кривой седой эспаньолкой Льва Давидовича Бронштейна, величественного, как и положено шах-ин-шаху в изгнании, Реза Пехлеви, уютную бабушку Агату и настороженно приткнувшегося на краешке дивана хиппи Билла Клинтона в рваных кедах и с грязноватым рюкзачком за плечами.

Приближался час обеда, когда «потерянных» кормили в нижнем ресторане за счет заведения, и они обычно собирались в это время в холле.

– Одни убытки от них, – пожаловалась Кузницу толстая армянка Софи, сидевшая за конторкой портье, – сейчас еще журналисты припрутся и тоже норовят бесплатно поесть, дармоеды, а туристов из-за этих терактов стало совсем немного.

Кузниц сочувственно улыбнулся ей и подумал в который уж раз за эти, такие богатые невероятными событиями два дня их стамбульской недели: «Но почему же Бродский не воскрес? Ведь с него вся эта мистика началась. Ведь это он вроде как знак подавал».

Дело было в том, что в этот приезд из всех номеров знаменитой стамбульской гостиницы «Пера Палас» поселили его сразу как раз в том номере, где когда-то жил поэт Бродский. Бродский Стамбул не любил, о чем откровенно писал, а Кузницу Стамбул нравился, зато он не любил стихи Бродского. И вот надо же было такому случиться, что живет от теперь в его номере.

Кузниц сразу усмотрел в этом некий знак, правда, не знал тогда, какой, и всякий раз, глядя на бронзовую табличку на двери своего номера: «Joseph Brodsky, Nobel Prize Winner», ждал чего-то, но прошло два дня и ничего не происходило.

Засыпая на широкой кровати с бронзовыми львами на спинке (Ариель когда-то набил спьяну здоровенную шишку о такого льва), Кузниц думал о знаменитом постояльце этого номера и удивлялся, как легко тот стал писать на чужом языке, правда, писать заумно и, на взгляд Кузница, малоинтересно.

Сам Кузниц, несмотря на немецких предков и некоторые познания в иностранных языках, относился к русскому языку как к части своего организма, как, скажем, к руке или ноге и жизнь без русского языка была бы для него неполноценной, как существование инвалида. Он лежал и думал, что, если бы Бродский ожил и пришел в бывший свой номер, им было бы о чем поговорить. Но призрак поэта не появлялся, хотя гостиница эта была полна теней великих и не очень.

Стамбульская гостиница «Пера Палас», в которой теперь каждый месяц останавливалась их троица, была достаточно старой (на бронзовых брелоках для ключей была выбита цифра 1893 – год открытия гостиницы) и поэтому не очень удобной и славилась главным образом своими знаменитыми постояльцами: жили тут когда-то Троцкий и Мата Хари, шах Ирана Реза Пехлеви и Эрнест Хемингуэй.